Останется память - Страница 10

Я вышел из трактира, вернулся по Гороховой до Большой Мещанской улицы и уже по ней почти до самого конца – до пересечения с Вознесенским проспектом.

"Неаполь" впечатлял роскошью. Я потоптался внизу, выискивая причины – почему бы мне было там опасно появляться, не нашел и с легким сердцем отправился к стойке с ключами. Отрекомендовался без затей, даже не задумываясь, что такое говорю, и побрел на этаж.

Тут-то и столкнулся с Петром Каховским. Не узнать его было не возможно – уж слишком он был похож на свой портрет.

– Пётр?! – удивленно воскликнул я.

Каховский удивленно взглянул, буркнул: "Не припомню" и хотел пройти мимо. Но я его удержал.

– Мне вас рекомендовал Оболенский, Евгений Петрович. По известному делу.

– Меня? Вам?!

– Именно. Как человека, который знает достаточно для того, чтобы убедиться в моей привязанности идеалам свободы.

– Пойдемте… Э-э-э…

– Константин Владимирович Шумов. Поручик в отставке.

Каховский оказался, что называется, своим парнем. Мы быстро перешли на "ты", и Пётр стал называть меня братом. Видимо, имея в виду общность взглядов. Я отпускал фривольные шуточки, поддевал и царя, и междуцарствие, и генерал-губернатора. В общем, вел себя совершенно разнузданно, что и нравилось Петру.

– Да ты, брат, шалишь! – Каховский грозил мне пальцем и добавлял каждый раз длинную фразу по-французски. Которую, впрочем, я прекрасно понимал.

Еще при первых разговорах я заметил некую странность. На каком бы языке со мной не говорили, я всё равно понимал. При этом я осознавал, что говорят со мной, скажем, по-французски, но слышал всё равно русскую речь. Должно быть, программа по активации памяти, кроме основной функции, научила еще и восприятию языков.

Штука удобная. Но отвечал я собеседникам всё равно по-русски! От этого они сразу же сбивались и некоторое время не могли собраться с мыслями. Потом, конечно, выправлялись, удивлялись моему странному поведению, но выводы держали при себе. Мало ли по какой такой причине человек не хочет по-французски говорить. Тем не менее, все оказывались вежливыми и продолжали разговор со мной уже на родном языке.

Каховский долго беседовал со мной, задавал вопросы, выяснял мои политические пристрастия. Они вполне отвечали духу заговорщиков, и Каховский вскоре уверился в моей полной поддержке их делу. А что никто обо мне в обществе не знает, так что ж с того? Вон Булатова в заговорщики приняли не далее, как вчера, да и то, напоив его хорошенько. На трезвую голову он ни в какую не соглашался. А мятежникам крайне был нужен полковой командир в лейб-гренадерском полку – Сутгоф и Панов, служившие там же, могли вывести не более роты.

Я же вполне трезв, здравомыслящ, с убеждениями. Человек чести, одним словом. Напоследок, уже совсем ночью, когда у меня стали слипаться глаза, Каховский меня дружески обнял и сказал восторженно:

– Славно, Константин Владимирович! Славно! Будь готов к завтрему. Встретитесь со многими нашими. Они от тебя будут без ума. А теперь выспись. Сон – он крайне полезен. Так что, до утра.

Он проводил меня до моего номера, открыл дверь и напоследок еще раз обнял. Я сделал несколько шагов, едва стащил с себя верхнюю одежду и рухнул на кровать.

4

Каховский поднял меня чуть свет. Он был бодр и неестественно весел. Что называется, на подъеме. Свеча, с которой он вошел ко мне, жутко чадила и потрескивала, едва разгоняя полный мрак самой длинной в году декабрьской ночи.

– Всю ночь ходили по казармам! – гордо заявил он. – Теперь у Рылеева обсуждать будем. Пойдешь, брат?

– Пойду! Как не пойти. Давненько хотел Кондратия Федоровича послушать. Ну, и других также. Великие дела деются.

– В самую точку, брат! Собирайся! Завтракать будешь?

Я вспомнил вчерашние мытарства в поисках еды и без колебаний согласился. Каховский приоткрыл дверь из номера и крикнул: "Петька, неси!" Мог бы и не кричать – Петька явно ждал, когда его впустят. На столе мгновенно появились: котелок с горячей гречневой кашей, горка пирогов, наваленных на большое блюдо, и большущий самовар, пышущий паром. По моим меркам – минимум на двоих.

Но оказалось, что Каховский уже поел, и вся эта еда – для меня одного.

– Ешь Константин Владимирович! – потчевал Каховский. – Накладывай побольше.

Я навалил на тарелку несколько ложек каши и принялся уминать, заедая пирогами с мясом.

– Как расстегаи?

– А вы попробуйте, – предложил я Каховскому.

Он взял пирог и откусил. Прожевал и с удовольствием причмокнул:

– Удались!

С этим я был полностью согласен. Из маленького чайничка налил заварки и разбавил кипятком из самовара.

– Сушку! Сушку возьми! Маковая!

Что ж, можно и сушку. Можно и печатный пряник. Всё можно. Всё аппетитное, вкусное, только что приготовленное – ешь, не хочу. А я уже и не хотел. Насытился. Отвалился от стола и преисполнился благостного настроения, когда ничто не тревожит и всё кажется приятным и симпатичным. С таким настроением только переворотом и заниматься. Чтобы идти против власти, надо быть голодным, замерзшим и озлобленным на всё подряд. Вот тогда будет результат. Тогда враги побегут, едва тебя завидев.

Каховский уже торопил. Видимо, ему не терпелось встретиться с единомышленниками, чтобы в который уже раз обсуждать планы восстания. Планы, которым не суждено сбыться…

Я оделся, и мы вышли на улицу.

От гостиницы до конторы Рылеева, где тот проводил большую часть времени, было не больше десяти минут пешим ходом. Мы вошли, Каховский представил меня хозяину и тут же увлек Рылеев каким-то разговором, позволяя самому осваиваться в непривычной обстановке.